Рассказ №1379 (страница 3)

     В конце концов мы решили уйти к себе в комнату и поиграть в "монополию" - раз уж взрослые не желают нас развлекать. Спустя два часа, которые я провела в основном в тюрьме, а Лиззи - бездарно позабыв собрать ренту, крошка Гизела обанкротила нас окончательно и мы, все втроем, отправились на кухню перекусить. Вообще все дождливые дни превращались в один нескончаемый перекус, то более, то менее изощренный, прерываемый настольными и карточными играми, а также скулежом и подвыванием. Мы непрерывно дули сок и газировку, жевали сыр, бананы, печенье, колбасу, кукурузные хлопья и сваренные вкрутую яйца. Взрослые ели сыр, крекеры и пили сангрию.
     Помню, на исходе дня папы сосредоточенно читали, сидя в креслах, мама ушла к себе делать наброски, а мы одуревали от скуки. Спустившись за сигаретой, мама застала следующую картину: я старательно выводила пальцем свое имя по растекшемуся на столе меду, а Лиззи с Гизелой методично выдирали набивку из синего диванчика.
     - Господи Боже, Эллен, не трогай этот чертов мед! Лиз, Гизела, немедленно перестаньте! Оставьте в покое диван! Если вам неймется, идите на улицу и танцуйте под дождем.
     Мужчины с трудом, словно возвращаясь из дальних странствий, оторвались от чтения.
     - Право же, Лайла... - начал папа.
     - Лайла, на улице ливень. Мы за ними присмотрим, - сказал господин Декуэрво.
     - Уже присмотрели. Результат налицо. - Мама саркастически улыбнулась.
     - Мамочка! Правда? Нам можно под дождь? Все снять и бегать под дождем?
     - Ну конечно снять. Какой смысл мочить вещи? Купальники тоже не нужны - вряд ли во дворе соберется толпа зевак.
     Пока мама не одумалась, мы бросились на веранду, сорвали с себя одежду и с гиканьем попрыгали в топкую траву, презирая и жалея всех детей, которые вынуждены сидеть взаперти.
     И стали играть в "богинь-под-дождем". Суть игры заключалась в том, чтобы гладить себя, подставляясь ливневым струям, и выкрикивать заклинания, то есть имена всех, кого только знаешь. Потом мы играли в садовника, в салки, в красный-зеленый свет, в мяч, и все было потрясающе скользким, мокрым, ирреальным в серой пелене дождя. Родители смотрели на нас с веранды.
     Когда мы наконец вернулись в дом, возбужденные, восхищенные собственной великолепной мокростью, они завернули нас в махровые полотенца и отправили сушиться и одеваться к ужину.
     Мама расчесала нам волосы и приготовила соус к спагетти. Папа нарезал салат, а господин Декуэрво соорудил торт с клубникой, выложив посреди коржа сверкающую ягодную пирамиду. Мы были на вершине блаженства. Взрослые много смеялись, потягивали розовую сангрию и перекидывались овощами, точно жонглеры.
     После ужина мама повела нас в гостиную танцевать, и тут вырубилось электричество.
     - Черт! - возмутился на кухне папа.
     - Черт знает что! - возмутился господин Декуэрво, и мы услышали, как они, смеясь и ругаясь, бродят в темноте в поисках карманных фонариков.
     - Милые дамы, кавалерия прибыла! - Папа поклонился, покручивая в руке фонарик.
     - Американский и аргентинский ДИРИЗИОНЫ, seftora у senoritas. Я никогда прежде не слышала, чтобы господин Декуэрво говорил по-испански, даже отдельные слова.
     - Что ж, значит, я в полной безопасности, во всяком случае, злоумышленники на меня не посягнут. Хотя, с другой стороны... - Мама засмеялась, и папы тоже засмеялись, положив руки друг другу на плечи.
     - Что, мамочка? Что "с другой стороны"? - Я теребила ее как в детстве, когда боялась потеряться в огромном универмаге.
     - Ничего, зайчик, мама глупости говорит, не слушай. Все, жевуньи, пора по койкам. Можете лечь и поболтать. А двери запрем: больше на улице делать нечего.
     Папы сопроводили нас в ванную и шепнули, что можно только пописать, а остальными процедурами пренебречь, поскольку света все равно нет. Оба поцеловали нас на ночь: папины усы щекотали щеку, а усы господина Декуэрво скользили по ней легко, почти неощутимо. Мгновение спустя в спальню вошла мама. Ее щека на моей была гладкой и теплой, точно бархатная подушечка. Гроза, танцы под дождем и сытный ужин порядком нас измотали, так что бодрствовали мы недолго.
     Когда я проснулась, было еще темно, но дождь прекратился, электричество дали, и в коридоре горел свет. Никто же не знает, что он горит, а электричество над экономить. Я почувствовала себя ужасно взрослой, вылезла из постели и обошла дом, выключая повсюду свет. Я дошла до ванной, и тут у меня разболелся живот. Зря, наверно, наелась пережаренной воздушной кукурузы. Я просидела на стульчаке довольно долго, глядя, как ползет по стене коричневый паучок. Я сбивала его, а он снова карабкался к полотенцам по гладкой стене. Боль в животе поутихла, но окончательно не унялась, поэтому я решила разбудить маму. Вообще-то папа отнесся бы ко мне с большим сочувствием, но спит он куда крепче: пока добудишься, мама уже накинет халат и помассирует мне живот. Ласково, но не так заботливо, как хотелось бы несчастной жертве внезапного недуга.
     Я снова зажгла свет в коридоре и направилась к родительской спальне. Толкнув скрипучую дверь, увидела маму. Она спала, как всегда, прильнув к папиной спине, повторяя изгибы его тела. А к ее спине прильнул господин Декуэрво. Одна его рука покоилась сверху на пододеяльнике, другая лежала на маминой голове.
     Я постояла, посмотрела и, пятясь, вышла из комнаты. Никто из взрослых не шелохнулся; все трое дышали глубоко, в унисон. Что это было? Что я увидела? Мне захотелось вернуться и посмотреть снова, так, чтобы видение исчезло, или, наоборот, смотреть долго-долго, пока не пойму.
     Боли в животе как не бывало. Я юркнула в свою постель и взглянула на Лиззи и Гизелу, маленькие девчачьи копии двух только что виденных мною мужчин. Они просто спали, подумала я. Взрослые просто спали. Может, у господина Декуэрво сломалась кровать, провалилась, как наши два года назад? Или его кровать промокла от дождя? Наверно, я уже никогда не засну... Но дальше помнится уже утро, снова дождь, и Лиззи с Гизелой упрашивают маму отвезти нас в город, в кино. И мы отправились смотреть "Звуки музыки", которые крутили в соседнем городке десять лет подряд.
     Больше в то лето ничего примечательного не произошло, все в моей памяти сливается в сплошную ленту: купанье, рыбалка, путешествия на лодке в открытое озеро. Когда Декуэрво уезжали, я обняла Гизелу, а его обнимать не хотела, но он шепнул мне на ухо:
     - В будущем году мы привезем моторную лодку и я научу тебя кататься на водных лыжах - Тогда я обняла его крепко-крепко, а мама положила ладонь мне на голову, точно благословляла. Следующим летом я провела весь июль в лагере и разминулась с Декуэрво, хотя они приезжали. Потом они пропустили пару лет подряд. Потом Гизелу и Лиззи отправили со мной в лагерь в Нью-Гэмпшир, и взрослые недельку пожили на даче вчетвером, без детей. Папа после этого сказал, что больше не вынесет жизни под одной крышей с Эльвирой Декуэрво: либо она его доконает, либо он ее попросту убьет. А мама примиряюще сказала, что Эльвира не так уж плоха.
     С той поры мы встречались реже. Господин Декуэрво с Гизелой приезжали ко мне на выпускной вечер, на открытие маминой бостонской выставки, на папино пятидесятилетие и на выпускной вечер к Лиззи. Когда маме случалось быть в Нью-Йорке, она обычно ужинала со всем семейством. А если ее планы вдруг менялись, приходилось заменять ужин обедом. На похороны Гизела приехать не смогла. Она этот год жила в Аргентине и работала в архитектурной фирме, которую основал ее дед...
     Когда все соболезнователи покинули дом, господин Декуэрво передал нам очень добрую записку от Гизелы. Внутри был мамин портрет, выполненный пером и тушью. Потом мужчины уселись в гостиной с двумя рюмками и бутылкой шотландского виски. О нас с сестрой они словно забыли: поставили пластинку Билли Холидей и под звуки ее бархатного голоса принялись пить и горевать всерьез. Мы с Лиззи пошли на кухню и решили съесть все сладости, которые натащили гости: домашние пирожки, струдель, орешки, сладкий картофельный пирог и шоколадный торт миссис Эллис с начинкой из шоколадного суфле. Мы поставили две тарелки, налили две кружки молока и приступили.
     - Знаешь, - проговорила Лиззи с набитым ртом, - когда я приезжала домой в апреле, он звонил каждый день. - Она мотнула головой в сторону гостиной.
     Было непонятно, одобряет она или осуждает. Я своего мнения на этот счет тоже не имела.
     - Она называла его Боливар.
     - Что? Она же всегда называла его Гаучо! И мы поэтому не называли его никак.
     - Знаю. Но весной она называла его Боливар. Эл, она говорила с ним каждый божий день и называла его Боливар...
     По лицу Лиззи бежали слезы. Как же нам не хватало сейчас мамы: она бы погладила ее мягкие, пушистые волосы, она бы не позволила ей сидеть и захлебываться слезами. Я потянулась через стол, взяла Лиззи за руку. В другой руке я по-прежнему держала вилку. Мне вдруг показалось, что мама смотрит на меня - с улыбкой и легким прищуром. Она всегда так смотрела, когда я упрямилась и не желала что-нибудь делать. Я отложила вилку, обошла стол и обняла Лиззи. Сестра прильнула ко мне, точно обессилев, точно в ее теле не осталось ни единой кости.


Страницы: [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ]

Читать также в данной категории: