Рассказ №823 (страница 6)

     Тут с мукой, способной разжалобить камни, на Евсеича глянув, разрыдалась Мария. На-авзрыд.
     Евсеич вздохнул и сказал уже мягче : "Ня плачь ты... Так оно завсягда у людей-то. Слязами тут рази поможешь? Жизнь - копейка, ядри её в корень!" И, это сказав, из-под плаща милицейского вынул Евсеич зелёный сосуд поллитровых размеров (Ваня, впрочем, заметил, что сильно початый). Буквы на этикетке поочерёдно скакали вверх-вниз, как бы изображая коленчатый вал. Напиток, уступавший по крепости спирту, но значительно превосходивший последний по вони, народ называл "коленвалом". Грохнув об стол сосудом, Евсеич сказал повелительно : "Ну, Машь, хорош те ряветь-та. Тащи стаканы. Старика-то хоть эта, помянем."
     "Стало быть, его родственник умер... Может, даже отец. Вот он и не в себе и несёт, что попало,"- подумал Иван.
     Мария поминать старика наотрез отказалась, но стаканы дала - не стаканы, а чайные чашки. На одной был медведь, на другой - перепуганный заяц. Та, что с зайцем, конечно, досталась Ивану.
     "Ну, поехали," - отдал команду Евсеич, -"Бог дал - Бог и взял."
     Осушили по чашке, покорчились, строя ужасные рожи, попили водички. И вместе с теплом "коленвала" появилось у Вани к Евсеичу тёплое чувство, и он аккуратно так осведомился : "Он, что же, ваш родственник был?"
     "Кто?"
     "Покойный."
     "??!!" - у Евсеича от изумленья отвисла кирпичная челюсть, -"Гянсек-та?! Ты эта... Ня балуй!"
     Мария всплеснула руками : "Барельеф! Я тебе говорила, что что-то случится!"
     И понял Иван. Всё он понял : и продажу чудесную пива, и паденье творцов, и явленье Евсеича, и слова "старика-то помянем", и другие слова. И он поспешил извиниться : "Ты, Евсеич, прости. Я, конечно,.. Я глупость сморозил - что, мол, родственник там... Но ты сам понимаешь - в таком состояньи! Это действует, знаешь, на мозг-то."
     "Да эта быват," - успокоил Евсеич, -"Уж слыхал я, как вы тут кричали, как узнали-то, значить. Особливо Мария - уж жа-алобно этак. Оно действуить - это уж точно. Особняк, когда эта нежданна, когда будто бы сзади к тябе подбярётся. Так вот, я говорю, вы-то этак, а есть ведь, которые с радостью прямо кричали. Паскудства-то в людях хватат, эта... Знаешь..."
     "Да, Евсеич, паскудства-то хоть отбавляй," - согласился с ним Ваня.
     А Мария... О, какая же тяжесть с души её разом свалилась - видел это Иван. Как она заскакала, чего-то пытаясь засунуть в пыточной средневековый станок! Переборщила - Евсеич нетрезво заметил : "Машь, чего мельтешишь-то? Да и разнагишалась чегой-то... Прямо эта, гляжу, без чулков."
     Но Мария врала уже бойко : "Да жарко, Евсеич. Целый день, знаешь, прыгаю - столько заказов! Несут и несут - хоть проверь по журналу." Евсеич рукою махнул : "И сяводня несуть, ты гляди... Тоже так вот сказать - ни хяр-ра у людей уж святого-то нету!"
     А Ивана томила и мучила горечь : "О мой храм, о мой мир, моё небо - Мария!Зачем же так падать,- стенал он в душе, - Зачем же так низко! До лжи этой, в сущности, вовсе не нужной. О, Мария, Мария, зачем ты любовь превращаешь в весёлую сплетню из "Декамерона"! Мария..."
     А Евсеич, как будто себе отвечая, сказал : "Ну, да ладно - прорвёмся. Чай, неба на землю ня рухнить." Сказал, как бы даже с опаской, чтоб себя убедить, что и вправду "ня рухнить". Потом, проворчав :"всё ж двянаццать копеек...", засунул за плащ опустевший зелёный сосуд и поднялся : "Ну, спасибо, Машь, за стаканы. Подымайся, зямеля - пора бы и честь знать."
     Ваня встал. И увидел мариины голые ноги. И вспомнил, как он поднимался к розоватому влажному небу. И сумасшедшая мысль промелькнула : "А что, если снова!.. Что, если остаться и снова пройти этот путь - восхожденье чудесное к небу! Чтобы снова Мария была моим храмом и миром, и небом." Полыхнули ивановы очи, миг ещё - и он бросится прямо к Марии. Но в глазах её - страх. Но в глазах её - "нет"! Но... Да разве ж оно возвращает нам что-нибудь, время? Нет, оно только гонит и гонит. И понял Иван, что теперь-то и вовсе уж некуда деться. Повернулся и молча пошёл за Евсеичем прочь.
     Они вышли из зданья. Было сумрачно, людно - народ возвращался с работы. Темнело. Они зашагали куда-то.
     "Так-то, знашь ведь, сказать между нами, оно - ни хрена. Между нами сказать, поважней хоронили. И - живём! Как ты думашь, зямеля?" - донимал Ваню пьяный Евсеич.
     "Да я думаю, что ни хрена," - отвечал ему Ваня.
     "Я чай, нового выберуть. Можа, и к лучшему... Ты-то как думашь, зямеля?"
     "Да кто его знает... Будет новый - гляди, ещё водку отменит," - это так просто Ваня сказал, чтобы что-то ответить.
     "Ну уж, это ты брось!" - встрепенулся Евсеич, - "Это ты уж тово - осади! Уж какие бывали - всю Явропу за яйцы держали - ня этим чета! А на водку руки не подняли. Это ты уж тово - осади! Пролятарий подымется!"
     "Да куда он подымется? Что ты несёшь-то Евсеич! Задавят."
     "Вр-рёшь, зямеля! Не найдётся такой богатырь!" - драматически крикнул Евсеич и, споткнувшись, упал прямо в слякоть, пугая прохожих.
     Послышались крики : "Мент нажрался! Гляди, мент нажрался! Переживает, видать, м-мудозвон!"
     Евсеич из слякоти чёрной восстал и, угрюмо сопя, языком заплетающимся повторил : "Вр-рёшь, зямеля! Не найдётся такой богатырь, чтобы против, бля, пролетарьята!"
     Может быть, воспаряя в парах "коленвала", представлялся Евсеич себе революцьонным матросом перед буржуазной толпой? Может быть. Но нелеп был Евсеич, смешон и двусмыслен, как и все исторические рецидивы, в этой фуражке своей, казырьком почему-то назад. И неслось по-над слякотью улиц осенних : "Мент нажрался! Гляди - мент нажрался! Эй ты, пидор, фуражку-то переверни!"
     "Св-волота!" - огрызнулся Евсеич и спросил неожиданно жалобно Ваню : "Чё они?.. Чё они на меня, а, зямеля?"
     "Ты, Евсеич, фуражку бы перевернул," - пожалел его Ваня и подумал : "Зачем я ему, дураку, про отмену спиртного сказал!"
     Евсеич схватился рукой за фуражку - кирпичного цвета лицо исказилось : "А-а... Да как же я это! Позор-то, зямеля, позор-то! Будто клоун какой - набекрень... А ведь я - лейтянант. Эта - честь ведь моя афицерска." И скупая слеза покатилась по руслам кирпичным щеки : "Как и жить-то тяперя, зямеля?"
     "Да ладно, Евсеич, тебе убиваться! Нынче всё - ничего. Видишь, пьяные все, так что, может, никто не заметил."
     "А-а... Да... Это верно, зямеля. Нынче, как бы сказать, всясоюзны поминки. Нынче, как бы, амнистия всем, кто нажрался. Ну, щаслива, зямеля. Я, эта, пошёл..."
     И, поправив фуражку, Евсеич, как парус под ветром кренясь, удалился.
     И остался Иван совершенно один в этих сумерках слякотных, в суете всесоюзных поминок. И опять ухватило за горло : "Ну, н-некуда деться." Все амнистии - не для него, потому что ждёт его, притаившись в безумных глазах материнских бессонных, тоска разделённого мира. Ждёт его в гневном взгляде жены молодой, неприятия полном, тоска разделённого мира. Ждёт его в каждой ноте истошной скандала, что давно уже вырвался из иванова жёлтого дома и бесчинствует в толпах, злорадно и горестно пьющих, всё и вся поминая, и которым ну, н-некуда деться - тоска разделённого мира!
     Потому что - куда же пойдёт он, Иван, "коленвала" хвативший усталый титан, сотворивший за несколько кратких мгновений розоватое небо и храм на атласных столбах - целый мир сотворивший любовью - и за несколько кратких мгновений потерявший и небо, и храм. После ЭТОГО что же - приходить школяром, приспустив виновато штаны, на суды ежедневные "встанет-не встанет"? Так, что ли?!
     "Всясоюзны поминки..." По кому - по Лицу? По Генсеку? Дур-рак ты, Евсеич! Умер мир, чудный мир, только что сотворённый Иваном любовью, его сумасшедшим полётом куда-то за грани. "Всясоюзны поминки..." По кому? По Лицу? По Генсеку? Он был, что ли, всесильный титан, управляющий судьбами мира?! Дур-рак ты, Евсеич! Он висел в пустоте. И рассыпался прахом. И выметут прах - и останется место пустое.
     Пойми ты, Евсеич, я, я - всесильный, но смертельно усталый титан. Я дышу тяжело перегаром и болью. Миллионом нервущихся нитей привязан я к миру, и стоит, стоит только мне дёрнуться неосторожно - и что-то сломается, рухнет, что-то вскрикнет, умрёт в этом мире. Понимаешь ты это, Евсеич? Потому-то и смотрите вы на меня - мать, отец, Баум, жена молодая, Мария и ты, ты, Евсеич, в своей милицейской фуражке, козырьком почему-то надетой назад, и все, все - весь мир, что привязан ко мне миллионами нитей и боиться упасть. Потому-то и смотрите ТАК вы, потому и таится в глазах ваших жалких тоска разделённого мира.
     Потому и боюсь я шагать во весь рост, широко, а крадусь осторожно, нелепо - шутом, кривоватым каким-то поскоком. Потому что сильнее меня моя жалость. А ты говоришь "всясоюзны поминки". Дур-рак ты, Евсеич!
     Он свернул в тёмный сквер, тяжело опустился на мокрую лавку - вот когда уж действительно это накрыло его, это - жизни невыносимость. Смертельность! Он со стоном схватился за сердце и... и нащупал там Баума дар - задремавшее пламя, майонезную баночку с жидкостью цвета слезы человечьей.


Страницы: [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ]

Читать также: